Veritas lux mea
О, а где я была, где я была! Прошло уже три дня, а впечатления все не бледнеют. Придется записать.
Вам знакомо ощущение, что у вас сейчас случится нервный тик от оперной музыки, настолько она хороша? Мне удалось испытать это чувство, и оно довольно странное.
В общем, это чудо зовут Суми Йо, а музыка барокко вроде бы как-то связана с колоратурным пением и «традициями бельканто», уж не знаю, что это такое... Но я никогда даже представить себе не могла, что человеческий голос может быть таким совершенным инструментом. Особенно хорошо было заметно в дуэте с флейтой: этот голос ни силой, ни точностью, ни совершенством звука не только не уступает изысканности флейты, но даже превосходит ее. КАК партии такой сложности вообще можно петь – я не представляю.
Да, я не была в опере со школьных времен и вообще в последнее время нигде не бываю – но такого сильного впечатления я вообще не могла ожидать. И голос – это даже не главное. Удивительной была причастность к совершенно другому миру – когда раз – и ты уже за порогом, а там живут люди, на тебя непохожие...
Во-первых, этот дирижер окрестра Московской филармонии, Юрий Симонов. Возможно, это был первый в моей жизни приступ геронтомании... Когда сидишь во втором ряду (а зал Чайковского ведь вообще тесный), и вот он – в двух шагах... Он прекрасен. Эти благородные седины, эти творческие руки, на мизинце перстень с черным камнем, часы с золотой цепочкой на поясе... Эти штаны с лампасами, фрак... Но главное – о, как он отдает себя музыке! Как он подчиняет себе весь этот оркестр, вытягивает из них каждый звук! Как он заигрывает со скрипками, строит глазки виолончелям, заставляет арфу замолчать, чтобы насладиться совершенством сопрано! Как он приседает, поводит плечами, встает на цыпочки! Хмурит брови, закрывает глаза, подносит палец к губам, требуя тишины! Это было просто невероятно. Всю увертюру к «Севильскому цирюльнику» я сидела, разинув рот, и пыталась не рассмеяться от восторга и неожиданности. Люди рядом, наверно, решили, что я сумасшедшая или очень плохо воспитана (недалеки от истины, впрочем))А потом вышла ОНА. У нее на лице эта улыбка, которая говорит:
Ах, какое блаженство
Знать, что я совершенство,
Знать, что я совершенство,
Знать, что я идеал...
Я знаю, это у них профессиональное, у дирижера на лице написано то же самое, но она! Я бы хотела научиться такой улыбке, тогда окружающие будут думать только о том, как же я великолепна... А потом она начинает петь и входит в образ. Когда она пела Джульетту, я была уверена, что у нее сейчас слезы польются из глаз. Говорят, что оперные певцы плохие актеры, потому что для них это не главное. Но – нет, она не такая! Я видела каждую морщинку на ее лице – и она не врет! Вообще у нее молодое тело, а лицо выглядит старше – на сорок, наверное, она ведь им работает. А какие у нее костюмы, какие прически!
А я сидела и думала: как это, жить такой жизнью? Свет пюпитров, блеск и сияние люстр и бриллиантов, легкие газовые и мерцающие вышивкой платья; золотая диадема на накладной старомодной прическе, длиннющие наклеенные ресницы, тоже с блестками, совершенный макияж и маникюр... Концерты, самолеты, поклонники... Апплодисменты (ее четыре раза вызывали на бис), студии, фотосессии... А за всем этим наверно такое нечеловеческое напряжение – что больше ни на что не остается сил... Я не представляю, кого может полюбить такая женщина, чтобы они могли остаться вместе. Дирижера, композитора? – Нет, это было бы слишком много темперамента на квадратный метр, они б не ужились.. А простой человек ей не интересен, потому что она живет лишь в своем мире... Наверно, для нее идеальный мужчина – какой-нибудь художник по костюмам или визажист, бесконечно ей преданный – тогда он тоже был бы ей нужен... У меня была знакомая несколько лет назад – тоже кореянка с европейским музыкальным образованием, известная пианистка. У нее квартира в престижном районе Сеула – а там два рояля, черный и белый, и нагромождение сценических костюмов, все стены обклеены фотографиями с гастролей, ужаснейший бардак и маленькая собачка. И все. Она питается пиццей, потому что не умеет готовить, и у нее множество друзей во всех странах мира – но никого, кто был бы ей по-настоящему близок. Возможно, ей и не нужен никто?
Сидела и думала об этом. А последним номером на бис она стала петь колыбельную. Многих народные песни трогают больше, чем оперное пение – так я думаю, потому что люди, кажется, были готовы плакать. В музыке национальной – любой – всегда есть эта грусть и боль, какую не придумать композитору... А может, мне только так кажется. А перед тем, как спеть, она говорит: вы знаете, я ведь незамужем, и детей у меня нет, так что я без опыта вам спою... И берет один из букетов, которые ей подарили, и начинает петь, держа и баюкая его, как ребенка... И это было так символично – для нее жизнь – в том, что она делает, в музыке и любви почитателей, и там уже нет места для детей... Об этом грустно думать, но наверно, так и должно быть – потому что ведь путь у каждого свой.
Вам знакомо ощущение, что у вас сейчас случится нервный тик от оперной музыки, настолько она хороша? Мне удалось испытать это чувство, и оно довольно странное.
В общем, это чудо зовут Суми Йо, а музыка барокко вроде бы как-то связана с колоратурным пением и «традициями бельканто», уж не знаю, что это такое... Но я никогда даже представить себе не могла, что человеческий голос может быть таким совершенным инструментом. Особенно хорошо было заметно в дуэте с флейтой: этот голос ни силой, ни точностью, ни совершенством звука не только не уступает изысканности флейты, но даже превосходит ее. КАК партии такой сложности вообще можно петь – я не представляю.
Да, я не была в опере со школьных времен и вообще в последнее время нигде не бываю – но такого сильного впечатления я вообще не могла ожидать. И голос – это даже не главное. Удивительной была причастность к совершенно другому миру – когда раз – и ты уже за порогом, а там живут люди, на тебя непохожие...
Во-первых, этот дирижер окрестра Московской филармонии, Юрий Симонов. Возможно, это был первый в моей жизни приступ геронтомании... Когда сидишь во втором ряду (а зал Чайковского ведь вообще тесный), и вот он – в двух шагах... Он прекрасен. Эти благородные седины, эти творческие руки, на мизинце перстень с черным камнем, часы с золотой цепочкой на поясе... Эти штаны с лампасами, фрак... Но главное – о, как он отдает себя музыке! Как он подчиняет себе весь этот оркестр, вытягивает из них каждый звук! Как он заигрывает со скрипками, строит глазки виолончелям, заставляет арфу замолчать, чтобы насладиться совершенством сопрано! Как он приседает, поводит плечами, встает на цыпочки! Хмурит брови, закрывает глаза, подносит палец к губам, требуя тишины! Это было просто невероятно. Всю увертюру к «Севильскому цирюльнику» я сидела, разинув рот, и пыталась не рассмеяться от восторга и неожиданности. Люди рядом, наверно, решили, что я сумасшедшая или очень плохо воспитана (недалеки от истины, впрочем))А потом вышла ОНА. У нее на лице эта улыбка, которая говорит:
Ах, какое блаженство
Знать, что я совершенство,
Знать, что я совершенство,
Знать, что я идеал...
Я знаю, это у них профессиональное, у дирижера на лице написано то же самое, но она! Я бы хотела научиться такой улыбке, тогда окружающие будут думать только о том, как же я великолепна... А потом она начинает петь и входит в образ. Когда она пела Джульетту, я была уверена, что у нее сейчас слезы польются из глаз. Говорят, что оперные певцы плохие актеры, потому что для них это не главное. Но – нет, она не такая! Я видела каждую морщинку на ее лице – и она не врет! Вообще у нее молодое тело, а лицо выглядит старше – на сорок, наверное, она ведь им работает. А какие у нее костюмы, какие прически!
А я сидела и думала: как это, жить такой жизнью? Свет пюпитров, блеск и сияние люстр и бриллиантов, легкие газовые и мерцающие вышивкой платья; золотая диадема на накладной старомодной прическе, длиннющие наклеенные ресницы, тоже с блестками, совершенный макияж и маникюр... Концерты, самолеты, поклонники... Апплодисменты (ее четыре раза вызывали на бис), студии, фотосессии... А за всем этим наверно такое нечеловеческое напряжение – что больше ни на что не остается сил... Я не представляю, кого может полюбить такая женщина, чтобы они могли остаться вместе. Дирижера, композитора? – Нет, это было бы слишком много темперамента на квадратный метр, они б не ужились.. А простой человек ей не интересен, потому что она живет лишь в своем мире... Наверно, для нее идеальный мужчина – какой-нибудь художник по костюмам или визажист, бесконечно ей преданный – тогда он тоже был бы ей нужен... У меня была знакомая несколько лет назад – тоже кореянка с европейским музыкальным образованием, известная пианистка. У нее квартира в престижном районе Сеула – а там два рояля, черный и белый, и нагромождение сценических костюмов, все стены обклеены фотографиями с гастролей, ужаснейший бардак и маленькая собачка. И все. Она питается пиццей, потому что не умеет готовить, и у нее множество друзей во всех странах мира – но никого, кто был бы ей по-настоящему близок. Возможно, ей и не нужен никто?
Сидела и думала об этом. А последним номером на бис она стала петь колыбельную. Многих народные песни трогают больше, чем оперное пение – так я думаю, потому что люди, кажется, были готовы плакать. В музыке национальной – любой – всегда есть эта грусть и боль, какую не придумать композитору... А может, мне только так кажется. А перед тем, как спеть, она говорит: вы знаете, я ведь незамужем, и детей у меня нет, так что я без опыта вам спою... И берет один из букетов, которые ей подарили, и начинает петь, держа и баюкая его, как ребенка... И это было так символично – для нее жизнь – в том, что она делает, в музыке и любви почитателей, и там уже нет места для детей... Об этом грустно думать, но наверно, так и должно быть – потому что ведь путь у каждого свой.